Сфера 17 - Страница 6

К оглавлению

6

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Его водитель торопливо докурил и бросил бычок в урну. Николас почувствовал на себе тёмный, давящий взгляд Фрайманна и заставил себя встретить его прямо.

— Джонс, — сказал он Чёрному Кулаку, — старшая. Она, должно быть, в ужасном состоянии. Её нужно отправить в госпиталь… закрытый госпиталь.

— Грей-Рок, — ответил Фрайманн. — Сегодня же вечером.

Вот и всё, подумал Николас. Жили в Плутоний-Сити добропорядочные граждане Джонсы, работали на почётной и ответственной работе, наверняка пользовались уважением соседей. Теперь дети мертвы, обезумевшая мать заперта в госпитале Грей-Рок — и нет больше Джонсов. А кто виноват? Стерлядь. И этого-то выродка мы бережём как зеницу ока, именно потому, что видим его насквозь. Как сказал товарищ Кейнс? «Раскрытый шпион — это подарок, а раскрытый руководитель сети — просто сокровище».

Чёрный Кулак шёл к машине. Глядя в его спину, широкую, обтянутую тусклой кожей плаща, Николас вспомнил, что так и не поблагодарил его.

— Товарищ Фрайманн, — окликнул он тихо.

Тот обернулся.

— Вчера вы спасли мне жизнь. Спасибо.

Фрайманн поднял подбородок.

— Охрана членов Народного правительства — первоочередная задача бойцов Отдельного батальона, — отчеканил он.

Николас позволил себе усмехнуться.

— Вы всегда отвечаете по уставу?

— Если нет других указаний.

— А если есть?

Фрайманн подумал. Николас поймал себя на том, что ему нравится видеть комбата озадаченным.

— Хорошо, что я был рядом, товарищ начупр, — сказал, наконец, тот. — Могло выйти хуже. И ещё одно. Джонсы должны были регулярно проходить медкомиссию. Куда смотрел психолог? Это по меньшей мере преступная халатность. Считаю, его нужно отстранить от должности и проверить.

Не такая уж ты железяка, каким прикидываешься, подумал Николас и ответил:

— Вы правы.

Машина поднялась над тюремной оградой, над чахлыми рощицами, которые отгораживали специзолятор от жилых кварталов, над выгнутым, как кошачья спина, мостом монорельса, и вдалеке, в просветах между небоскрёбами финансового центра Плутоний-Сити Николас увидел море.

Начинался шторм.

В месяц между августом и сентябрём…

В нашем году четыреста суток, поэтому в календарь добавлен тринадцатый месяц. Он так и называется — циа. Циа — месяц штормов. Океаны охватывает безумие. Они вздымаются клокочущими горами, пенными гривами, поднимают со дна концентрированную ядовитую соль и пытаются разъесть, поглотить сушу. То там, то здесь водная гладь проваливается водоворотами. Рыбаки сидят дома, чинят снасть и смотрят сериалы. День-деньской льёт дождь, порывы ветра выворачивают деревья с корнями, из-за постоянного грома на улице невозможно разговаривать, а молнии так часты, что бьют, не выбирая места.

Из Красных Песков в Лорану над заливом идёт монорельс. Ездить в нём в бурю — то ещё приключение. Это вопрос веры: либо ты веришь в надёжность вагона и путей и тогда едешь, либо не веришь — и тогда лучше выбрать другой путь, долгий и неудобный, потому что иначе тебе придётся пережить самые страшные часы в своей жизни. Внизу неистовствуют морские валы, вверху бесится и ярится небо, пронзённое смертоносным светом, ты чувствуешь, как вагон качается от ветра и видишь, как отклоняется в сторону сам монорельс. Всё это совершенно безопасно, дорогу окружает силовое поле, монорельс ходит так уже много лет, но глубинные человеческие инстинкты оказываются сильнее разума. Многих в пути начинает душить ужас. Компания-собственник не оплачивает страховку тем, кто получил психическую травму от такого путешествия. Есть другой, тихий путь по берегу. Все пассажиры предупреждены. Они сами решили отправиться в сердце бури.

Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя и тогда делаешь революцию, либо не веришь — и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.

В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…

Хотя начать следовало бы не с него.

После смерти императора Двенадцать Тысяч перестали праздновать День Победы. Его заменили каким-то мутным "днём согласия", дату которого так никто и не запомнил и который никто, кроме либеральных журналистов, не праздновал. Но ещё несколько лет в школьных учебниках оставалась фотография, а на уроках показывали кинохронику: Роэн Тикуан принимает капитуляцию Манты. Я был слишком мал, что помнить Империю, но пока я рос и взрослел, всё вокруг дышало живой памятью о ней — медленно, медленно угасавшей… Для человечества память об эпохе Тикуана стала чем-то подобным фантомной боли: из сознания уже стёрлось, но тело всё ещё помнит, что это такое — быть единым целым.

А фотография, кажется, стала самым сильным художественным впечатлением в моей жизни.

Позже я узнал, что она несколько лет входила в сотню лучших фотографий в истории человечества. Так что дело не в моём дурном вкусе. Первое место принадлежало фотографии Земли из космоса: колыбель человечества, навеки потерянная нами, она возглавляла этот список, — бело-голубая планета в пелерине облаков, полуосвещённая тем первым, древним, нашим родным Солнцем.

На второй фотографии Роэн Тикуан принимал капитуляцию Манты.

Доктор как-то рассказывал, что все психи с бредом величия тогда называли себя Тикуанами. Роэн узурпировал власть, наголову разбил Манту и стал Императором Человечества, первым и единственным. Во всей истории не было ему равных.

Кажется, я разглядывал фотографию часами.

Мне не исполнилось ещё и десяти. У меня подводило живот, когда я заставлял себя смотреть на «этих», на врагов. Я испытывал свою храбрость, переводя взгляд с левой стороны фотографии на правую. Они были страшны и опасны даже двухмерными, даже отделённые от меня десятилетиями времени и миллиардами километров пространства, даже раздавленные кованым каблуком Тикуана.

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

6